Тут, как ты понимаешь, сразу тишина в зале, все в ужасе переглядываются, а потом Брут как рявкнет на него: «Пшел вон, мерзавец!»

Тот вылетел из дома стрелой… прямо в руки императорских телохранителей. После этого Брут обвел взглядом зал и сказал этак, знаешь, сурово и с достоинством: «Вы мне это прекратите…» и вышел. А телохранители, наоборот, вошли и забрали всех: и Лупу, и ее слуг, и гостей. Их увезли в городскую тюрьму, а на следующий день им предъявили обвинение в заговоре против императора и еще десятке других преступлений. Как раз в те дни я был в Роме, весь город только об этом и говорил, даже про смерть Николауса позабыли, и мне просто повезло, что в трактир, где я остановился, захаживала выпить разная пишущая братия, ну, знаешь, всякие там поэты, драматурги и прочая шушера. Их-то как раз больше занимала судьба собрата, чем какой-то скандал в среде ромейской… — Он заколебался. — Как ее лучше назвать? Знатью нельзя, раз там были и чиновники-простолюдины. Начальством, что ли? Как это будет по-антийски или на койнэ?

— Называй уж лучше просто, по-ромейски, номенклатурой, — ухмыльнулся я. — Тем более что они и сами себя так именуют…

Но Мечислав, похоже, уже забыл про все ромейские дела, кроме маячившего у нас за спиной трехчлена. Это сооружение притягивало его взгляд, как магнит притягивает железо, и голова брата то и дело поворачивалась к нему, угрожая вывихнуть шею. Я тоже повернулся лицом к этому символу, подавлявшему сто с лишним лет все народы Межморья. Да, теперь, глядя на него с расстояния в двадцать шагов, я по достоинству оценил незаурядное мужество таокларов, осмелившихся свыше трех веков назад восстать против ромейской гегемонии. Но после того как гегемония рухнула, эти монументы, в отличие от Столпов Хальгира, никто защищать не стал, и их снесли везде, кроме границ Ромеи.

Мы простояли так, уставясь на монумент, то ли минуту, то ли час — время словно перестало тогда существовать. Наконец Мечислав оторвался от созерцания и, повернувшись ко мне, задал короткий, но весьма дельный вопрос:

— Почему?

— Это долгая история, — улыбнулся я. — Ты знаком с легендой о Роме?

— Так, в общих чертах, — пожал плечами Мечислав. — Я знаю, что он явился за сто лет до создания нашей великой державы («установления веидийской гегемонии», мысленно перевел я на общедоступный язык), — отыскал где-то в предгорьях Рипеев племя мамерков (тогда они еще не звались ромеями), заявил им, что он — сын бога Марса, и надавал по роже всем, кто усомнился в этом, а потом и всем остальным мужчинам племени — для профилактики. После он сколотил союз племен и долго бродил с ним туда-сюда, пока не нашел равнину с одиноко стоящим холмом. Рому почему-то хотелось, чтоб с вершины этого холма виделся этакий ровный круг окоема, не нарушаемый никакими иными возвышенностями.

И когда он нашел такой холм, то назвал его Палатином и заложил на нем первый квадрат стен, из которого потом вырос город, названный вождем мамерков в свою честь Ромой. Потом…

— Потом было еще много всякого, — перебил я брата, — но нам важно, что этот городской квадрат он объявил священным. С этого-то квадрата Ром и начал сколачивать свое государство, для чего, естественно, понадобилось войско. А войско не может обойтись без офицеров. Вот он и произвел старейшин племен в сенаторов, отделив их тем самым от простого народа или рядовых воинов. А себя скромно назначил царем. В императоры полезли уже его потомки. Ту, как ты выражаешься, профилактику мордобитием он производил периодически, так что сенат и народ у него ходили по струнке. Но после каждой такой экзекуции он произносил речь, внушая своим подданным, что самое важное для них — это sacrum quadrum et triamembrum, то есть священный квадрат городских стен и трехчлен, под которым он понимал триединство царь — сенат — народ. Но то ли его подданные тогда еще плохо знали свой язык, то ли еще по какой причине, но ромеям почему-то думалось, что он говорит о некоем священном квадратном трехчлене, и, поскольку сами они такого извращения и вообразить не могли, хотя и старались, они преисполнялись тем большим трепетом перед своим царем. Так его боялись, что, когда он спустя девять лет после своего появления бесследно исчез, они поставили его щенка царем, сохранили все заведенные Ромом порядки, а квадратный трехчлен сделали своим знаменем и украшали им значки легионов. Впоследствии у них, конечно, появились опытные лингвисты, понявшие и растолковавшие всем, какой трехчлен имел в виду Ром, но к тому времени уже воздвигли столько монументов, что отменять культ Трехчлена казалось просто глупым. К тому же ты знаешь, как они чтут традиции… Вот они и стали использовать трехчлен для устрашения неприятеля.

— Значит, его обломки будут напоминать им, что здесь к нам приставали мздоимцы и нам это сильно не понравилось, — решительно заявил Мечислав. — Мы должны свалить его. Слышишь? Должны!

— И как ты предлагаешь это сделать? — не без ехидства осведомился я. — Раздашь этим порнам кирки? — Я махнул рукой в сторону девиц, которые, пока мы болтали, успели очистить кустодию от всего мало-мальски ценного и занести туда тела убитых; маленькая раскосая брюнетка услужливо держала наготове зажженный факел. — Это же гранитные блоки, вдобавок в два обхвата шириной. Тут на неделю работы для целой армии. Или ты, как Ликофрон, придумал машину, способную повергнуть трехчлен в прах, стоит только дернуть за веревочку?

— Зачем, когда у меня есть он? — Мечислав хлопнул по рукояти своего меча.

— Что ты имеешь в виду? — не понял я.

— Во всех легендах о заговоренных мечах сказано, что они перерубают камни как солому. А если уж наши мечи незаговорениые, то я просто не знаю, какие еще можно так назвать!

— Но я же говорил, что мне не удалось изрубить каменного болвана, — возразил я.

— Его защищала не крепость камня, а заклятие Валы, — отмахнулся Мечислав. — В любом случае проверить не мешает.

И с этими словами он выхватил меч и бросился к монументу. Не желая в чем-либо уступить ему, я тоже обнажил клинок и побежал к правой половине сооружения, так как Мечислав выбрал левую.

После нашего дружного натиска некоторое время гранитные небоколы стояли как ни в чем не бывало, но стоило чуть толкнуть их, как они медленно, величественно съехали на землю, а затем не менее величественно повалились, рассыпались на тесаные гранитные глыбы. Я думал, Мечислав на этом и остановится, в конце концов получившийся одночлен мало чем отличался по замыслу и исполнению от идола Свентовита в том заброшенном вендийском святилище. Но Мечислав не успокоился, и мне пришлось работать мечом рядом с ним. Когда все было кончено, мы полюбовались валяющимися на земле блоками и тремя гранитными пеньками на месте монумента и повернулись, чтобы закончить еще одно дело.

Девицы стояли с выпученными от ужаса глазами, словно крушение каменного трехчлена обратило в камень их самих. Я молча подошел к раскосой брюнетке, взял у нее факел и с возгласом «Файр!» швырнул в открытую дверь кустодии. Щедро политая оливковым маслом мебель загорелась тотчас, а через несколько минут уже пылала и вся кустодия. Это зрелище вывело девиц из оцепенения, и они побрели в свою башню, на сей раз даже не пытаясь заигрывать с нами.

Когда я глядел на языки бушующего пламени, мне вспомнилась старая ромейская пословица, хотя на самом-то деле это сказал едва ли не первый ромейский поэт, Гай Скрибоний (между прочим, подражая левкийскому поэту Гилиппу, но это так, к слову), когда хотел выразить истинно ромейское отношение к окружающему миру: extra limes, illimitis est, то есть за пределами их ромейского «правого государства» царит беспредел. Надо сказать, что, став пословицей, эта строка потеряла не только своего автора, но и второй слог первого слова, став ех limes… и так далее.

Тем самым ромеи намекали, что беспредел царит не за границей, а на границе их «цивилизованного» государства. Но такого illimitis-a, какой учинили тут мы с Мечиславом, ромейской границе не доводилось видеть со времен нашествия харь.